Название: Самая главная находкаАвтор: Ни-АптеросПерсонажи/Пейринг: Кирю Ичиру, Хио Шизука, упоминаются Зеро и Тога Ягари. Пейринги канонные, открытый никаких нет.
Картинка: здесьЖанр:джен, немного ангста
Рейтинг:G
Дисклаймер: (с) Хино МацуриСаммари: С чего все начиналось.
От австора:Чем дальше, тем всё страньше и страньше.
Самая главная находкаНовое жилище было неприветливым, серым и пыльным. Шизука огляделась вокруг и криво усмехнулась. Не останавливаясь, сразу прошла на второй этаж, куда водитель уже отнес их вещи.
Ичиру втянул голову в плечи, почти физически ощутив весь ужас святотатства. Этот жалкий, прогнивший от старости особняк не был достоин и взгляда чистокровной. О том, чтобы подобные ей жили здесь, и речи идти не могло…
Но выбора не было, и Хио Шизука бестрепетно вошла в потемневшие от времени двери. Ичиру восхищался ее выдержкой: должно быть ей, принцессе, было унизительно даже ступать по этому полу. Однако им приходилось постоянно скрываться и переезжать с места на место, и деньги неотвратимо подходили к концу.
Ичиру страдал от своей бесполезности. Если бы он только мог!.. он сделал бы все, чтобы его госпожа получила все то, чего она, несомненно, была достойна. Но маленькому Кирю было всего тринадцать. В этом возрасте сложно заставить мир себе подчиниться.
Принцесса сакуры несезонного цветения перламутровым призраком шествовала по комнатам. Под ее взглядом дрогнули тяжелые от многолетней пыли, мертвенно-серые портьеры – и вдруг распахнулись, разлетелись, ткань захлопала, как крылья гигантской птицы, и в залу хлынул голубоватый утренний свет. Растревоженные пылинки серым роем кружились в воздухе, мягко садились на белые чехлы, покрывавшие мебель, на жемчужные бока антикварных ваз, на зеркала в узорных рамах, на лаковую крышку рояля.
- Я пойду наверх, - мелодичный голос Шизуки вплелся в тишину и сумрак извилистой хищной лозой. И через паузу Хио добавила с рассеянной неуловимой улыбкой, будто вспомнив о маленьком попутчике только что:
- Ичиру.
Ичиру жадно ловил даже такую редкую улыбку. Как мало, о, как же этого мало…
Кирю знал: это знак, что госпожа не хочет, чтобы ее беспокоили. Он проводил восходящую по лестнице чистокровную долгим тоскливым взглядом.
Мальчик остался один в залитой синим полумраком пустой гостиной. Тишина окружала и давила, словно толща воды на темном морском дне, куда свет проникает вот таким же синеватым туманом.
Но долго сидеть на одном месте Ичиру был, конечно, не в силах. Особняк мрачной громадиной нависал со всех сторон. Но здесь им придется жить неопределенное время, и Ичиру отправился на разведку.
На первом этаже обнаружились столовая, кухонные помещения, комната для прислуги, прачечная с большим чугунным утюгом и широкой гладильной доской, и гостиная, с которой Кирю начал осмотр. В этих комнатах не было ничего, что могло бы привлечь внимание мальчика.
Стараясь ступать как можно тише, чтобы не скрипели истертые дубовые ступени, Ичиру осторожно поднялся на второй этаж. На цыпочках прошел мимо двери, закрывшейся недавно за его госпожой.
Здесь было две спальни, помимо той, где скрылась на день Шизука. Только одна из них выходила на солнечную сторону – небольшая и довольно опрятная, чуточку менее серая, чем весь остальной дом, может, именно из-за пробивавшегося через мутные стекла солнечного света. Здесь Ичиру и обнаружил свои вещи. Он вдруг почувствовал страшную усталость, словно все прошедшие в дороге дни навалились на него разом, и без сил опустился на запыленную кровать. Комната выглядела пустой и нежилой, и золотистые солнечные лучи казались в ней издевкой. Кирю ощутил, как затопила грудь волна глухой стылой тоски. Никогда эта комнате не наполнится жизнью. Никогда не будет дома, где они с госпожой смогут просто жить. Жить вместе.
Слабость ушла так же внезапно, как и появилась, Ичиру со злостью задернул шторы. В комнатах Принцессы всегда царил полумрак.
..Только прикрыв за собой дверь спальни и неслышно ступая дальше по коридору, Ичиру вдруг вспомнил, что в их с Зеро спальне тоже было сумрачно – у окна росла ветвистая, разлапистая яблоня. По ней они с братом порой лазили тайком от родителей.
Ичиру остервенело закусил костяшки пальцев, прогоняя прочь глупое прошлое. Как же он ненавидит брата!..
Шаги почти совсем скрадывались толстым ковром. Кирю не задумываясь передвигался по-охотничьи, так, как учил в свое время Ягари-сенсей. Это была одна из тех привычек, что вбивались в тело намертво. Даже в такое жалкое, слабое тело, как у Ичиру.
По правую руку находилась роскошная старинная ванная с медными кранами и мутными от пыли зеркалами, и третья спальня, оставшаяся пустой.
По левую, помимо комнаты маленького Кирю, была небольшая, когда-то, должно быть, уютная библиотека с высоченными стеллажами и плетеным креслом у нетопленного камина, и кабинет. Наверное, хозяин дома любил, чтобы было светло – окна доставали почти до пола и открывали вид на заброшенный и неухоженный теперь небольшой сад. Кабинет казался холодным от безжалостного и почему-то совсем не золотого здесь уличного света. На одной из стен висела огромная старая карта. Ичиру подошел к ней поближе. Местами бумага была проткнута цветными кнопками – метками, оставленными дому предыдущим владельцем. Почему-то теснее всего они роились посреди океанов, на крошечных, почти неприметных островах. Ичиру осторожно очертил их пальцами, и посмотрел на руку – на коже остался серый налет. Зато кнопки стали ярче. Маяки в бесконечных водных просторах. Следы былых странствий. Кирю понравился кабинет. И ему было жаль, что Шизука не разделит с ним этого: слишком светлое помещение, не для нее. А ночью этот аромат путешествий и встречного ветра наверняка станет совсем другим. Да и госпожа, конечно, велит убрать карту – она не любила, когда в ее доме, пусть и временном, присутствовали чужие ей вещи. Порой она смотрела на Ичиру долгим взглядом, и мальчику начинало казаться, что Шизука уже успела забыть о нем, и сейчас, увидев, размышляет, ее ли это вещь или чья-то еще и ее нужно выбросить. Тогда ему становилось страшно.
Ичиру вышел и тихонько закрыл за собой дверь кабинета. Тишина, которую он так старательно оберегал, показалась ему вдруг старой обитательницей этого особняка, слишком материальной и всепоглощающей, чтобы быть неодушевленной. Внимательные воспаленные глаза смотрели из темных углов, смотрели строго и неприветливо, как смотрят старухи на чужих шумливых детей; сухие, почти бумажные пальцы беззвучными щелчками отмеряли секунду за секундой, и повинуясь этому счету, облетали в саду листья. Ичиру стало не по себе от этого примерещившегося взгляда. Он зажмурился и шепотом попросил:
- Не гони. Ну пожалуйста…
Тишина не отозвалась. Притаилась, отступила в тень.
Злая.
Ичиру дошел до конца коридора, и нашел маленькую, под завязку забитую хламом кладовку. Под ноги, немилосердно дребезжа, подкатился помятый жестяной фонарь, какие раньше вешали на улицах. Растревоженная тишина тут же цепко поймала одинокий звук, спрятала под неслышные тяжелые одежды.
Кирю скривился: еще и вороватая. Поправил опасно накренившиеся швабры, задумчиво качнул гирю старых, явно сломанных часов. Гиря была тяжелой и холодной и имела форму шишки, Ичиру не мог понять точно, еловой или кедровой, или может еще какой. Осмотр всего содержимого кладовки мальчик решил оставить на потом, как самое вкусное. Он уже успел заметить матово поблескивающие рамы велосипеда, и коробки с интригующим названием «Астролябии». Но всеми этими сокровищами он займется, когда госпожа уйдет по делам.
Ичиру уже привык, что Шизука уходила порой на несколько дней. Она никогда не рассказывала, куда, но всякий раз перед очередной отлучкой ее взгляд немного теплел, будто она извинялась за вынужденное отсутствие. Кирю не решался выспрашивать, где пропадала госпожа. Однако каждый раз, когда за ней закрывалась дверь, он мечтал, что однажды сможет ее спросить – и она ответит. Как всегда чуть насмешливо сверкнет карминовыми глазами, взмахнет ресницами вверх-вниз, и заговорит негромко, как обычно, промедлив, выдержав ровно секунду – чтобы сердце также задержалось с ударом. И Ичиру будет знать, всем своим существом чувствовать, что она говорит с ним.
А до этого… а до этого надо было как-то переживать мучительно-серые дни одиночества. Вот на этот случай Ичиру и оставил чулан, полный еще не виденных вещей. Так легче вообразить, что в кладовке вдруг сыщется что-то необыкновенное. Яркий солнечный свет, безжалостный в своей конкретике разум еще не добрались на них, и в сердце крошечным белым пером парит предвкушение чуда. Бугрятся горы хлама, выпячиваются корзины и коробки, древками копий торчат черенки метел, пугливым привидением дрожит свисающая с высокой полки скатерть. Ичиру заглянет сюда много позже, когда негде больше будет спрятаться от тоски.
За кладовкой обнаруживается добротный, сделанный, должно быть, полвека назад мусоропровод и ржавый бок дымохода.
И неприметная металлическая лесенка, после которой руки кисло пахнут железом.
Чердак! Слово вспыхивает в голове каруселью образов, таких же праздничных, как настоящая карусель, и совсем не таких ярких, и Ичиру не может не улыбнуться. Давно не случалось такой удачи. Радость неожиданного открытия тиха, но так велика, что умудряется потеснить даже привычный холодок близкого одиночества. В этот раз ожидание не будет таким трудным. Кирю на это надеется.
Вдруг, испугавшись собственной беспечности, мальчик торопливо хватается за узкие перекладины, взбирается по лесенке, ничуть не заботясь о том, чтобы быть тихим, и толкает вверх люк – толкает изо всех сил, уже заранее готовясь к неудаче.
Люк поддается так легко, что его хлопок о притолоку кажется оглушительным. Ичиру зажмуривается, напряженно прислушиваясь и ожидая громы небесные. Однако недовольная тишина звенит веретеном в умелых руках, и ни один шорох не примешивается в этот звон. Гроза, кажется, так и не разразилась – из комнаты госпожи не долетает ни звука. Мальчик выдыхает, очень осторожно прикрывает люк, ставя его на место, и спускается вниз. Он не позволил себе и взгляда кинуть на манящий чердак. Это – его наказание за непозволительный шум. Нельзя сомневаться, что госпожа услышала. Но она, видно, милостиво простила его оплошность.
Собственный проступок развеял всякое желание исследовать и узнавать. Кирю подавленно вернулся в свою комнату и просидел там до заката, размышляя обо всем и ни о чем. На душе скреблись кошки – Шизука наверняка уйдет сегодня же ночью.
Безжалостные стрелки часов неумолимо ползли вперед по замкнутому кругу, и тишина скалилась из углов.
Когда солнце за окном стало совсем алым, Ичиру спустился вниз.
Если госпожа была дома, готовил он всегда на двоих, несмотря на то, что чистокровная редко присоединялась к трапезе. Просто Кирю по-другому не мог.
Продукты из бакалеи приехали в особняк вместе с хозяевами.
…Сначала, в первом их доме, куда он пришел вместе с Шизукой, с ними была служанка, старая степенная бабка, монументальная и даже чем-то величественная, словно служба принцессе накладывала и на нее свой отпечаток, неожиданно проворная для своего облика. Но переезжать старуха не отказалась наотрез. В темных ее глазах Ичиру порой видел не по-старчески ясный блеск, и ему казалось, что кухарка о многом догадывается. Но хитрая бабка ничем боле себя не выдавала, а от расспросов уходила с ловкостью придворной, и Кирю, по правде говоря, ее опасался. Она, кажется, жалела мальчишку. Качала головой, провожая внимательным взглядом, строго наблюдала за лицом, ставя перед мальчиком тарелку, от которой всегда исходил дивный аромат.
Она сама начала его учить, когда стало ясно, что отъезд уже близок. Поначалу готовка давалась Ичиру из рук вон плохо, он разбивал яйца вместе со скорлупой, пересаливал, проливал, ронял и поджигал. Бабка, полновластная царица кухни, была на удивление терпелива, умудряясь не только не сердиться, но и смирять жгучую досаду на неудачи и желание все бросить в самом мальчике. Ичиру по-прежнему ее побаивался, но вместе с тем прикипел сердцем к ворчанию и чувствительным щелчкам по лбу, и расставание далось ему на удивление тяжело.
Может, потому, что старуха была первой после брата, с кем ему было легко разговаривать. Наедине с Шизукой маленький Кирю трепетал тогда так, что и рта раскрыть не мог, и когда уютный особнячок скрылся за поворотом, он впервые так остро ощутил свое одиночество рядом с приветливо-отстраненной, прекрасной и недостижимой чистокровной. Когда он уходил с ней из родного дома, в его голове бились совсем другие мысли, и только в этот день, покидая богатое чужое жилище, он вдруг окончательно осознал, что настоящего дома и семьи у него теперь больше нет.
Это было пугающее и болезненное знание. Но рядом на кожаном сидении сидела задумчивая Шизука, и казалось, что от нее исходит сияние, недоступное обычным людям. Ичиру смотрел на нее украдкой, замирая от стыда, страха и восхищения, и ему думалось, что его потеря не так уж и велика…
Так и вышло, что теперь кухонные обязанности лежали на юном Кирю. И он старался не оплошать.
Когда Шизука сошла по лестнице, у Ичиру захватило дух. Все-таки есть что-то колдовское в ее красоте: она каждый раз, как удар, и каждый раз – больно, как бы долго ты ее не знал. Белые волосы струились за спиной госпожи невесомым покрывалом, поземкой по зимнему полю.
Чистокровная улыбалась. Она настояла на свечах. Воск ронял горячие слезы, тонкие, беззащитные огоньки трепетали от слабого сквозняка. Шизука села в противоположный от мальчика конец длинного стола. Светлый призрак, жемчужная фея, растворяющаяся в полумраке, не поймешь – правда здесь, или мерещится. Ичиру сидел, чуть дыша, и кусок не лез в горло, а госпожа мягко смеялась, рассказывая о себе, изящно держала вилку в тонких пальцах и хвалила подгоревшие овощи.
На душе кошки скреблись, несмотря на завораживающую улыбку чистокровной и в кои-то веки прямой, не соскальзывающий рассеянно взгляд. Настроение госпожи менялось стремительно, как погода в мае: то солнце, то вдруг метель. Но такое дружелюбие могло значить только одно – Шизука собирается уйти этой же ночью. И неизвестно, когда вернется.
-Ты сегодня задумчивый… Ичиру.
- Простите, моя госпожа… Я…
Она рассмеялась – точно нефритовые шарики прокатились по бархату, наскакивая друг на друга.
- Не стоит, мне неинтересно.
Ранила, как всегда метко, Кирю вздрогнул. Но неожиданно улыбка Цветушей Принцессы как будто потеплела:
- Я слышала, ты осматривал дом…
Ичиру вспыхивает и, охваченный стыдом, опускает голову: все-таки разбудил!
Шизука продолжает невозмутимо, и не думая обращать на собеседника внимание, все тем же мягким, ласковым тоном:
- Я знаю, что тебе нравится играть на чердаках. Я специально присмотрела именно этот особняк.
Ичиру недоверчиво вскидывает голову: в нем борется желание сказать, что он уже взрослый для игр, и неизмеримое потрясенное счастье. Счастье, конечно, побеждает. Сиреневые глаза сияют обожанием, и Хио прячет презрительную усмешку за довольной, нежной улыбкой. Лицемерие всегда давалось ей хорошо.
О боги, как мало надо этому сыну охотников!.. Стоит лишь не забывать изредка кидать ему, точно верной куцей дворняжке, кость внимания – и он уже счастлив.
Шизука сжимает столовый нож так, что он гнется. И эти… существа, жалкие приблудные шавки, посмели забрать у нее единственного, кому она хотела принадлежать?!
Хио ненавидела, ненавидела этого жалкого слабого ребенка черной ненавистью. Она ненавидела весь его род. Но истреблять следует лишь сильных: только они теряют все, расставаясь со своей мощью. Это для них – страшнейшее наказание. Отнять же жизнь у слабого – лишь избавить его от страданий. Шизуке же хотелось мести.
Поэтому она взяла мальчика с собой, подарив ему призрак надежды на признание.
Ей нравилось мучить маленького неудавшегося охотника, мучить тонко и незаметно, растравляя раны, жаля в больные места, напоминая невзначай о болезненном, хилом теле. И видеть, как сиреневые глаза – глаза убийц – заполняет отчаяние. Ее веселило, забавляло до дрожи, до нервного хохота, что она – губительница всей его семьи, чистокровная, его природный враг – стала для него единственным смыслом.
Однако даже Безумная Принцесса не могла постоянно думать о мести. Что бы ни говорило ее сердце, Шизука все еще была жива. Порой она забывала, что бледный человеческий детеныш – ее враг, сын ее врагов. И тогда в ней рождалась хрупкая снисходительная жалость, как к больному животному.
А иногда он осмеливался заговорить: и Хио вдруг с изумлением замечала, что его мысли – подумать только, у него был еще и разум!.. – порой созвучны с ее собственными.
Это казалось ей смешным и оскорбительным одновременно, и она отвечала мальчику холодом или ядовитыми, злыми насмешками, заставляя его вновь замолчать на долгие недели.
Но когда он, ссутулившись, отворачивался, Шизука неизменно жалела, что задела его и оборвала минуту редкой откровенности. В ней вдруг загоралось яростное желание узнать, а может между ними есть и еще что-то общее? Между ней и жалким маленьким щенком?..
И она снова одаривала его улыбками и показывала, что прощает.
И сиреневые глаза опять загорались.
- Шизука-сама, - видимо, ободренный подачкой, Кирю набрался смелости заговорить. Шизука посмотрела на него с благосклонным интересом.
- Вы… собираетесь уйти, да?..
Ну надо же, даже научился предугадывать некоторые ее действия. Но не все. Безумная Принцесса оказалась у него за спиной, прежде чем мальчик успел моргнуть. Приподняла пальцем маленький подбородок и коснулась бархатистой нежной щеки прохладными губами:
- Какой ты умный, Ичиру. Обо всем догадался.
С усмешкой посмотрела на заалевшее ушко между мягких светлых прядей.
- Но извини, что перебила. О чем ты хотел сказать?..
Мальчишка сглотнул, с трудом подавляя дрожь. Видно, почувствовал, что ходит по лезвию ножа.
- Я… я только хотел сказать… попросить… чтобы вы были осторожны… вас ведь разыскивают.
Шизука расхохоталась, легонько чиркнула когтями по тоненькой светлой шее и, неожиданно передумав наказывать за дерзость, склонилась и почти нежно подула на затылок, раздувая серебристые волосы.
- Хорошо. Я обещаю быть осторожной. Я обещаю тебе… Ичиру.
И вдруг вспышкой мелькнуло: «Я обещаю… не упасть до уровня Е».
Хио вздрогнула, отступила на шаг, развернулась, взметнув рукавами, и молча пошла прочь. У человеческого детеныша хватило ума ее не окликать. Зеркало, мимо которого она прошла, треснуло и разлетелось тысячей осколков.
А потом глухо хлопнула входная дверь.
Ичиру чувствовал себя разбитым и опустошенным. Непредсказуемость и перепады настроения госпожи всегда выматывали его до предела, повергая то в отчаяние, то в робкую радость, то снова в отчаяние. Кирю еще не до конца научился различать правду и ложь в словах своей Принцессы, и каждая ее насмешка ранила больно, как в первый раз.
Мальчик медленно убрал со стола свою нетронутую тарелку и приборы госпожи. Столовая постепенно тонула в полумраке – прогоревшие свечи гасли одна за другой. Почему-то Ичиру не хотелось включать свет, и он взял с собой самый длинный из оставшихся огарков, чтобы осветить путь к своей спальне. Дом казался еще более неприветливым и чужим, чем с утра. Тишина молча злорадствовала, но Кирю было уже все равно.
Он, не раздеваясь, упал на кровать и вдохнул исходящий от подушки запах пыли и резеды. Ничего общего с тонким неуловимым сандаловым ароматом госпожи, что неизменно отмечал все, чего она касалась.
…Ничего общего со стойким запахом лекарств и шалфея, которыми пахла его постель в их с Зеро спальне.
Ичиру усмехнулся зло и несчастно, и уткнулся в эту чужую подушку лицом, закусывая ее угол, и шепча о ненависти-ненависти-ненависти, и хрипло смеясь над ними всеми - над мамой, над папой, над сенсеем, над братом, - и сухо всхлипывая...
Сон пришел незаметно и накрыл своим темным крылом.
Утро встретило Кирю хмурым дождиком. Мальчик ответил ему не менее хмурым настроением. Он встал поздно, с тяжелой, гудящей головой. Так бывало нередко из-за врожденной слабости. Ичиру ненавидел мигрень. В детстве она мешала ему ходить на положенные тренировки, а сейчас ярко напомнила о собственной никчемности.
Ичиру чувствовал какое-то всепоглощающее бессилие. Он не стал заправлять постель, не стал надевать свитер, хотя по коже уже бежали мурашки от неприятного утреннего холода. С понуро опущенными плечами он побрел вниз. Просто так, ни зачем.
Он остановился у разбитого зеркала. В носу предательски защипало, когда из осколков глянуло собственное расколотое, искореженное лицо.
Спустя мгновение Ичиру понял, что если срочно себя чем-нибудь не занять, он просто заплачет, как какая-нибудь глупая девчонка.
…Он подгонял себя нещадно, как бывало подгонял их с братом Ягари-сенсей.
Принести со двора дров, растопить камин, приготовить завтрак, поставить греться воду, снять чехлы с мебели, вытереть пыль, подмести пол…
Огромные напольные часы в гостиной пробили три часа, когда все его надуманные дела закончились. И Ичиру, чувствуя, как снова собирается в кольце ребер тоска рядом с глухим предосенним кашлем, решился использовать последнее средство против бесплодного уныния.
Замирая от предвкушения и страха перед возможным разочарованием, он отправился на чердак.
Вообще-то сейчас еще не положено, еще прошло слишком мало времени, он еще не дошел до самой грани отчаяния… Но мальчик яростно, безнадежно нуждался хоть в какой-то крохе радости, поэтому он пошел на компромисс с совестью: он только заглянет туда одним глазком, и возьмет с собой первую попавшуюся интересную вещицу, оставив все остальное напоследок. Ведь отсутствии Шизуки могло затянуться… Кроме того, у него же есть еще и кладовка. Этого должно хватить до возвращения госпожи.
…Чердак встретил пришельца переплетениями паутины, разбитым полукруглым окном и холодным сквозняком. Ичиру идет вперед медленно, стараясь не взглянуть по сторонам, не спугнуть волшебство. Он действительно усерден и пытается честно исполнить данные себе же обещания, и, конечно, спотыкается обо что-то и кулем валится на пол. Так и не выучился группироваться.
Разбитая коленка ноет, и голова гадко, неприятно звенит от боли. Ичиру со злостью оглядывается на то, что послужило причиной падения и замирает в недоумении, забывая тут же и о коленке, и о порванном рукаве.
По пыльному полу, засыпанному прошлогодней листвой и какими-то осколками, разлетелась пачка пожелтевших листов. На нескольких верхних страницах виднеются печатные буквы. А рядом, тяжелым, неповоротливым монстром стоит печатная машинка. Об нее-то юный Кирю и запнулся.
На губах появляется тень улыбки: значит, эта машинка и будет его сегодняшней интересной вещью.
Ичиру подтянул к себе ноги и поднял первый попавшийся листок с набранным текстом. Листок был почти совсем чист, лишь вверху красовались четкие ряды букв.
Мальчик на мгновение зажмурился в предвкушении чего-то совершенно небывалого и, выдохнув, начал читать.
«…была, бесспорно, королевой. Чья же еще поступь может быть столь горька и столь прекрасна?.. Белый шелк обнимал ее, как саван. И багровые цветы взбирались по нему вверх, словно вьюнок по гордой мраморной скале. Цветы качались от невесомых шагов, и казалось, что их треплет боязливый ветер.
Она шла, не глядя на ненавидящих ее людей. И длинные хрустальные подвески в ее ушах играли радужными бликами, звеня. Этот звон навечно врезался в мое сердце…»
Ичиру застыл, осмысливая прочитанное.
Потом лихорадочно перечитал снова, ощущая стискивающие грудь ужас и благоговение.
…Это была она. Его госпожа. Кто-то неведомый написал про нее.
Ичиру чувствовал, как дрожь поселилась внутри. Рядом с Шизукой всегда случались странные совпадения, непредвиденные встречи и смертельные схватки. В ней было что-то острое, как битое стекло, зашитое в бархат. Роковая, завораживающая, пугающая, несущая беды…
Для Ичиру она была несчастной. Прекрасной, чистой и совсем юной. Маленькой девочкой, которую горько обидели. И в тоже время – недоступной жестокой богиней, которая жалила без промаха, подчиняя себе.
Но даже когда она казалось девочкой, Ичиру знал, что ему недозволенно приблизиться к ней, недозволенно поделиться теплом и положить к ее ногам свою нежность.
И это его тоже восхищало – ее гордость. И она же причиняла наибольшую боль. Только чувствуя эту стену гордости чистой крови, Кирю понимал, насколько ничтожен он сам и насколько ничтожны его попытки приблизиться хоть чуть-чуть.
Но все это – оголенными, натянутыми нервами жило внутри, не имея голоса, чтобы сказать о себе, не имея слов, чтобы описать это сложное, невообразимое и такое простое все, что звалось для Ичиру «Хио Шизука»…
Чужие слова были простыми и яркими, и Ичиру вдруг почувствовал, что стал ближе к госпоже, чем был когда-либо…
Он не мог больше оставаться на чердаке. Схватив листы, подняв на руки машинку, он стал неловко спускаться вниз.
Мальчик чувствовал, что это на самом деле самая главная его находка, хотя еще не понимал, почему.
Торопясь и волнуясь, он кубарем скатился на первый этаж. Ноги сами понесли в гостиную, где уютно потрескивал огонь. Этот треск словно смягчил сердце тишины. Она стала теплее и немного приветливее.
Ичиру со своей ношей опустился на диван.
… За окном уже стемнело, а мальчик все возился с ней, прилаживая листы, пытаясь разобраться в механизме, вглядываясь в полустершиеся буквы на кнопках…
Текст на других листах Ичиру читать не стал. Побоялся, что наваждение, мираж близости и понимания рассеется, исчезнет, вместе похожестью героини на госпожу.
Он потерял счет времени. В какой-то миг он осознал, что уже ничего не подкручивает, не прилаживает и не проверяет, а просто сидит, замерев, и напряженно смотрит на белый лист.
… И хлынуло. Слова все-таки были. Томились где-то в недрах души, и теперь вырвались наружу рекой, весенним половодьем.
…Он сам вынул из ушей тяжелые хрустальные серьги, выпутал из волос острые, драгоценные шпильки, освобождая. Переодел в простое жемчужного цвета юката с лепестками слив по подолу. И вывел прочь из богатых зал, из раззолоченных гостиных, прочь от ненавистных ей людей – наружу. К сакуре, под которой они встретились впервые.
И сам он был уже не слабый тринадцатилетний мальчишка, он был взрослый и сильный, и на его руку Принцесса несезонного цветения опиралась, утомившись. На его плече искала защиты от всего враждебного мира. И он берег ее. Такую маленькую, напуганную и гордую. Единственную. Прекрасную.
Защищал и грел своим теплом. Ведь если цвести не в сезон, могут нагрянуть холода.
Ичиру печатал медленно, слепо, мучительно ища пальцами каждую кнопку, мысль, пришедшая на ум, обгоняла неуклюжие руки, вспыхнувшая в голове фраза билась внутри, как пойманная птица, с отчаянным упорством рвущаяся наружу. Ичиру хмурился, голова раскалывалась от боли, но он даже не чувствовал этого…
Ичиру писал, писал, писал, захлебываясь рвущимися наружу образами, ощущениями, воспоминаниями, одно ярче другого. Пальцы гудели от непривычной работы, в висках тяжело, ритмично, надсадно стучала монотонная боль, а Кирю писал…
Он и сам не заметил, как Шизука, будущее, сакура в цвету исчезли со страниц.
Ичиру писал про брата. Про себя и брата. Про то, что они оба родились здоровыми, про то, как Зеро учит его стрелять, про то, как они играют в прятки в лесу, про то, как мама зовет их на обед и, смеясь, хлопает полотенцем пониже спины за то, что задержались, про то, как отец рассказывает на ночь страшные истории, и Ичиру опять перебирается к брату в кровать, чуть за родителями закрывается дверь – ведь вдвоем совсем не страшно…
И Зеро больше не смотрит с тревогой. Он улыбается. Прижимает палец к губам и жестами зовет вместе с ним вылезти из окна на старую яблоню и тайком от взрослых бежать в лес тренироваться. И Ичиру, конечно, идет за ним. Кора под пальцами шершавая и теплая, и Зеро, конечно, страхует внизу. И смеется, когда Ичиру спрыгивает сам…
И Ичиру смеется…
Вернувшись незадолго до рассвета, Шизука обнаружила своего юного воспитанника в гостиной. Он спал, уткнувшись лбом в согнутую руку, которой опирался на старинную печатную машинку. А вокруг него, на диване, на полу, на столике – лежали исписанные страницы.
Хио наклонилась и осторожно подняла несколько. А потом медленно обошла спящего вокруг, собирая все остальное.
…Этот ребенок был ее насмешкой над побежденными врагами, жестокой прихотью, маленьким развлечением в бесконечных скитаниях. И сегодня Цветущая принцесса впервые обнаружила, что у человеческого детеныша есть душа.
Принцесса долго перебирала призрачными пальцами сухо шуршащие листки. Неуловимое выражение застыло в ее глазах: удивление и узнавание, и снисходительная усмешка, и постепенно рождающееся, крепнущее горькое тепло. Казалось, будто посреди долгой зимы вдруг тихо зазвенели под суровыми сугробами первые робкие ручейки, будто в сухом старом дереве вновь нежданно пробудилась жизнь, и смоляными комками стали набухать на уродливых обломанных ветвях клейкие почки.
…Потом она долго сидела на краешке дивана и задумчиво перебирала серебристые, еще по-детски мягкие пряди. Мальчик спал безмятежно, совсем не чувствуя тяжелой силы древних кровей рядом с собой, только изредка покашливал из-за врожденной слабости здоровья. Ускользающий лунный свет оглаживал его лицо.
Шизука решила, что даст маленькому сыну охотников своей крови. Пусть он вырастет сильным.
А еще она не станет его обращать. Пусть сам выберет свою дорогу. Пусть на него не лягут узы, сковывающие каждого с рождения. Он уже не охотник, она не сделает его вампиром. Он поступит так, как пожелает он сам.
И это будет самым дорогим подарком Безумной Принцессы своему маленькому спутнику.